Каждый день кто-то прилепляет к ее окну Мир, похожий на старый выцветший полароид С места взрыва – и тот, кто клялся ей, что прикроет, Оставляет и оставляет ее одну.
я буду выучивать голос чужой и казенный запах из-под меня ускользают пропасти ты на меня смотришь, будто внутри перемалывают всю-всю меня лопасти так кошка к хозяину ластится, в душу его вползая так ты целуешь чужие ключицы, а меня разрывает борзая
а кому-то придется кадое утро меня наблюдать и растрепанной, и лохматой, и жутко злой в растянутой футболке, с желаеним вечным спать и периодически чем-то ещё больной кто-то будет пить кофе/курить/смеяться, пока я буду искать свои туфли/юбку, ругаясь матом а потом, жутко сонная минут за двадцать я вспомню, что сегодня суббота, и мне никуда не надо и каждое утро почти что одно и то же: я в старой футболке слоняюсь по всей квартире, хожу босиком и ежусь с гусиной холодной кожей, и проклинаю всех, в этом поганом мире а кому-то придется меня любить, даже ссорясь и мучаясь по утрам с кем-то я останусь не на месяц, и не на жизнь, а чуть больше, может быть навсегда.
у него улыбка, Господи, - целый мир, у меня - мираж ты на всякий случай, Господи, душу мою возьми, а потом отдашь у него смешливые лучики возле глаз и внутри - июль если нужно, Господи, чью-то руку в руке держать, то возьми мою
ты же знаешь, Господи, что поделить эту жизнь на двоих - пустяк, если в небе танцует солнце, то он улыбается, Господи, просто так
мам, я хочу уехать отсюда в Питер. там, говорят, дышится очень просто, нет никаких вопросов, ответов на них, серьезно. я буду ходить одна на Васильевский остров. это будет моим лекарством от прошлого, можно? мам, ты же видишь как мне здесь не живется. так много пьется и пишется, но ни капельки не смеется
он так и останется красив и несносен, потом успокоится с нужным возрастом, не вспомнит слов твоих сбивчивых, беспокойных, сменит пиво на вино, на сигары - дурь, реви меньше, все равно, у него свое кино, до твоих ли бурь
Хочется курить бесконечно и выть протяжно, выстукивать бешеный такт сумасшедшей польки. Из папье-маше человечек все пляшет, пляшет. Из папье-маше человечку все больно, больно. Человечка прохожие спасали так долго, долго. В человечка вливали литры "Медвежьей крови". Человечек все излучал странные волны, волны и кричал, что ему ничего не нужно, кроме слоями склеенного из кусочков картона-тона другого такого же непонятного человечка. Ему отвечали, что игрушки не плачут, не стонут. Ему обещали, что время все лечит, лечит.